Когда я летом писала на украинском, чуть-чуть, просто пробуя кисточку, у меня там были цветы, поля, подсолнухи, тюль, летний плен, — то, что Украина — для меня, моё, своё. Добавочная главка к тому, что я писала раньше, запоздалый комментарий, просто — схваченная речь.
Мне потом сказали, что эти вещи, и эти слова, как-то хорошо, естественно смотрятся на украинском, что они как-то в нем естественно располагаются, что украинский для них по-особенному хорошо подходит.
Это, конечно, не украинский подходит, это не вещи в языке. Просто у меня ведь свой украинский, он деревенский, домашний, вот он такой. Другие могут говорить на украинском о другом, — я не могу: я же не выколдовывала на нем ночами свою юную грёзу, не вела на нем дневник.
Украинский язык неизвестно, какой. И мир его еще не знает. Как и Украины никто не знает. Не покрытой молочной пылью провинцией, в паутине золотистой и летней, в асфальтовых трещинах, каштанах и всей этой пятнистой ностальгии, а — вот поглядим, какой она будет.
Я думаю, из украинского языка извлекут новые типы отношений и формы музык, молниеносные книги. Сконструируют шустрых роботов и захватывающие города будущего. Я бы сама писала сейчас на украинском, на берегу озера Киколова. Исследуя ещё один кириллический алфавит, катая в уме слова, пробуя те тонкие связи, которые он позволяет устанавливать с миром.
От «братского народа» и прочих искусственных цветов Советской тишины там так рвутся, потому что там хотят переназвать «науку» (школьная парта) в какой-нибудь «сиянс» (реторта). И переназовут.
Перепрошивать
Может быть, русский язык надо полностью перепрошивать? Но как? Сегодня русский — это язык антимира. Он и непонятен, потому что — язык антимира. Мир его не понимает, потому что мир не знает, что для носителей словарь языка — не формальный, а настоящий, тот, который чувствуют кожей — таков:
терпение — (добродетель) страдание. Господь терпел и нам велел.
толерантность — лживая концепция, концепция терпил, навязанная Западом из Западных побуждений
либералы — враги, предатели Родины.
Что эмоциональных совпадений со смысловыми не так и много. Одно из разделяемых всеми:
Фашисты — фашисты.
(Почему, видимо, «фашисты» в нынешнем российско-украинском конфликте — обе стороны, по мнению обеих сторон.)
И так далее.
Как перепрошивать? Если только спускаться в подвалы каких-то иносказаний на русском, и там пытаться наощупь распаять загадочные клейма. Работа по перепрошиванию русского языка, если она вообще сегодня возможна, адски трудна, адски. На русском слова любви звучат, как слова ненависти, а слова ненависти — как обыденный язык.
И понятно почему.
Одни институты, которые должны организовывать воспроизведение подобной речи, устранены из непосредственного, ежедневно возобновляемого опыта человека, живущего в России, другие редуцированы коррупцией.
Институты речи те же: центральные органы государственной власти, где происходят открытые прения, суды, президентские дебаты, лекционные аудитории, бюрократические процессии, церемонии, армия, тюрьма, больница, средства массовой информации. А также социальные медиа нового типа — наиболее готовое к моментальному востребованию, мгновенно и в идеале повсеместно доступное пространство, в котором осуществляется промежуточное проговаривание быстротекущих частностей.
Речь ненависти изощрена по-своему. Она далека от плавности, впала в прерывистое, оборотилась рядом шипящих междометий, сама себя обрывает, воспроизводит интонации, которые, когда говорящий им следует, не позволяют ему выразить мысль, достойную высказывания. Речь ненависти и не нуждается в мысли, она просто огораживается от агрессии и канализирует агрессию.
Социальные сети востребуют краткость, революционная речь обрывиста и лиха, слова, существующие в письменном виде, падают в память и имеют неотвратимость действия.
Речь не возникает из ничего, она совместна, одновременна и многоголоса, подхватывает сама себя и в непрерывном припоминании разворачивается в сюжет и производит события. Геополитические коллизии как столкновение метанарраций выглядят как сражения добра и зла для носителей нарраций. Наррации и водружают баррикады символического, с присоединением эмоций.
Так возникают блуждающие концепты ненависти: «гомики», «рабы», «либерасты», и так далее. Их произвела та же речь, которая производит миллиард ежесекундных коллизий в маршрутных такси, метро, на улицах, в магазинах: речь обеднения, беспомощности, безвластия и бессилия. Речь как поток, разряжающийся в события, течет, пользуясь мерцающим сознанием как переходом, посредством которого она осуществляет себя.
Такая речь может быть остановлена только другой речью, на которую не хватает сил. Язык ненависти наделяет символической властью говорящего и обессиливает слушающего.
Текст: Василина Орлова
